* * *
Если б не было роз,
ты б ковыль мне принес,-
эти дикие желтые стрелы,
если б не было их,
подарил бы свой стих –
голос разума, сердца и веры.
Если б не было крыш,
шум дождя был бы тих,
ему было бы падать не страшно,
если б не было слов,
твой отчаянный слог
был бы звоном, слетающим с башни;
А трескучий мороз
от обилия слез
превратился бы в жалость рассвета,
в поле снежное лег,
и никто б не продрог
в покрывале любовного света.
* * *
Из неба, прорастая лесом,
вставали купола… Мы шли,
наитие, сроднясь с процессом,
запомнило свои следы;
по ним, невидимы друг другу,
одно расправив полотно,
не выходя за рамки круга,
воскресли мы в одно окно.
И постепенно, отступая,
развоплотился весь процесс,
а крыльев белоснежной стаи
серебряный коснулся лес.
Пространно-легкий звон оттуда
на крыльях тихо оседал,
влюбленный в таинство, рассудок
в круженье просто светом стал.
* * *
Съедает сумрак зелень. Откуда,- мне скажи,-
берутся эти странные, цветные миражи,
все эти превращения - от точки до горы,
все звездные скопления в отверстиях норы;
с какого измерения произошел отсчет,
когда Твой взгляд нацелился на радужный полет,
на то, что больно в сердце, но радостно в груди,
и как Ты чертишь эти тропинки и пути?
Одно я знаю точно: не вычислить рассвет,
его обман приветный, и он – то есть, то - нет,
не вычислить, родившись, последствия вины,
мерцающей на кончике невидимой длины,
и на высокой ветке не разглядеть глаза,
в которых спит застывшая морозная слеза.
* * *
Голос строк… Замираю, читая
все, что крыльями бьется в ночи,
как далекие возгласы стаи
ностальгией по гнездам любви;
странно то, что сбывается слово,
трепетавшее тонкой канвой
восприятия, ритмом, строкою,
становясь потихоньку тобой…
Столько медленных лет за плечами,
веры в родственный слепок души,
предстающий в сердечной печали
наяву то вблизи, то вдали.
Странно то, что и это быть может
днем спасения, эхом, росой,
тем, что вера в нас долго итожит
невесомою Божьей рукой…
* * *
Мука: присвоить все то, что является слухом,
жизнью, письмом и судьбой не твоею, чужою;
повелевать, оставаясь за ширмою буквой,
острою линией, ею пронзая порою;
отзвук копировать, не ощутив края бездны,
ад не изведав, в него не умея поверить,
жертву считая слепой и совсем бесполезной,-
быть судией и ущербною мерою мерять?..
Так, берега расходясь, оставляют породу,
ил от ушедшего времени, пламя узора,
лица, которых не знал и не видел ты сроду,
слухи, обман и неправедность тайного взора.
Вздох и смиренный уход означают прощенье,
воздух, свободу и тихую речь монолога,
тех и других - одиночество; сад искупленья
власти и рабства близ новой ступени порога.
* * *
У простора свои словари,
здесь константы видней и страшней,
мерзнут здесь от зари до зари,
согреваясь болезнью своей;
от неверия здесь не встают,
и, шатаясь, уходят в закат,
и траву здесь веками не жнут,
выжигая… на камнях лежат.
Чаще здесь умирает вода
от холодных бескровных рубцов,
до предела здесь сжата страда,
и успеть невозможно в лицо
наглядеться при слове "люблю”,
и бессильные пальцы согреть.
Здесь кручиною кличут судьбу,
не умея сказать о ней, спеть…
* * *
О.С.
Миру тихо сказала: люблю,
в унисон наши бьются сердца,
я из глаз небеса твоих пью,
голос птицы и робость птенца…
Твой овал серебром бы писать,
тихий голос лелеять не вслух,
где б мне силы волшебные взять,
чтобы всю тебя сразу вдохнуть…
Мы с тобой помолчим про стихи,
я тебе о другом расскажу,
ты услышишь, я знаю… Тихи
будут речи мои… Положу
на колени твои свой рассказ,
мне так хочется, ты уж прости,
потекут слезы сами из глаз,
и родней мне не будет сестры…
* * *
Вот, кажется, уже пришла пора
себя увидеть там, где волны бьются,
заря восходит в сердце, и пески смеются,
где не тревожатся мосты, деля себя наполовину,
держа всю ночь по стойке «смирно» спину,
где от прохладной свежести немеют шторы,
и солнце лишь щекочет кожу, не впиваясь в поры,
где ты научен проходить сквозь рамки плена
над не успевшими заметить перемены
твои,.. когда скользя и выплывая из окна,
во время немоты и всеобъемлющего сна,
ты им никак принадлежать не можешь…
С другими: кровью, нервами и кожей,
ты сам себе - спасительный итог,
их всех простивший так, как бы себя, - не смог.
* * *
Мне кажется звенящий шепот твой
и ангелы твои ночные
хранят тебя и твой покой,
мне умирать не хочется отныне…
Не думай, что вот так легко,
бездумно, память, бросив все,
распнет себя на чьи-то части,
а, надломив свое крыло,
откажется от муки счастья
пить свободу… В ней и она скрывалась,
не вынося реальность снов…
Однажды сердце мое сжалось,
поняв причинность тех основ:
глубинных, тайных и печальных,
где муки, добывая свет,
взметнув до неба искры счастья,
ссыпают их на плечи лет…
* * *
День, с утра рассеченный крыльями, напоённый свежестью неба,
и лиричен, и светел и, кажется, раздражает "ценителей хлеба”,
проносящихся мимо или же параллельно его мгновениям,
существующим независимо от слепого людского мнения.
Всё, что долго "глазами - в землю” или вечно "спиною к солнцу”,
неминуемо больно рвется, жёстко, как древесные кольца;
и, приняв оживление сердца, шевеление, скрытое в темени,
ужаснется потерям и страхам далеко зашедшего времени;
так безжизненно ждет касания семя, в лоно земли упавшее,
и трещит, разгадавши коды, прибавляясь в размерах и массою,
и раскрыв все генные шифры, задыхаясь от света и воли,
пьет и пьет эликсир надежды, не задумываясь о доле…
* * *
Ты в тоске по вышнему свету
протяни от отчаянья руки,
не вспугни себя сам, где ты
испытаешь и боль, и муки,
добывающие смиренье
из тебя самого, как в роды;
это больше, чем просто терпенье,
это – степень твоей свободы,
это – битва с собою насмерть,
ты в ней будешь – не победитель,
убеждали в обратном часто,
даже любящий нежно родитель,
отстоявший свою несвободу,
говоривший о ней невнятно…
По тому же кровавому броду
нам идти со смиреньем обратно.
* * *
Побыть в другом измерении просто: закрой глаза,
станет темно, но представить легко, как бирюза
небо заполнит иное, твое, изнутри,
там все не так: слушай, внимай, смотри.
Видишь: твоя колыбель стоит у окна,
рядом, склонившись, колдует, колдует она,
ты еще даже не знаешь, как ее звать,
нежно подымет и сядет с тобой на кровать;
ты же, томимый инстинктом верным своим,
первым и главным, только пока одним,
шепчешь наречье природы и тянешь уста,
весь осиянный любовью ее и любовью Христа.
|